Дух Протестанства

Бог создал мужчину и женщину для создания семьи и рождения детей и при этом социальные ценности поставил выше метафизических. А создал человека, потому что ему было скучно, и сотворил он его для общения. И потому если человек поддерживает общение с Богом, он будет наделен ценностями всего мира и социальным благополучием – умеренная плата за радость общения: "И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею" (Бытие 1:28). Вся эта девственная невинность несет в себе идеологию обмирщения предназначения мира личного, низведение его до социальной полезности и животной независимости самосознания тела от метафизики жизни.

Протестантская этика, поставившая во главу угла библейский источник писания, безусловно, есть действие организации самосознания жизни из лучших побуждений, вопрос не о ее достойности, а проблематичная область коррекций ее ветхости в раскрытии сакральных мистерий царства идей. И самым слабым звеном в ней представляется смысловой диапазон коррекции дефиниций, этимологии истолкования передаваемого смысла из почитаемого ими авторитарного источника библии. При этом истолкование опирается на мнительность (не имея за собой никаких иных корректирующих оснований понимания, практикума) и этой мнительности придается статус священства провозглашенной устами Бога. «Так говорит Творец мира сего и библия свидетельствует, что Его слово – истинно, а человеческое лживо!». В этой связи характерно было бы заметить: «если думаешь что стоишь, оглянись, не упал ли ты» (библия). Всегда существует проблема высказывания и проблема истолкования и от этого нельзя абстрагироваться, тем более придавать собственному чувству понимания абсолютное значение, по крайней мере, если желаешь быть адекватным в определении дефиниций истолкования метафизики жизни. В любом случае структура смыслового диапазона имеет логическую обусловленность, только каждая позиция вероисповедания настаивает на своем мотивационном пространстве организации событийности. Это связано с сакрализацией вхождения сознания в метафизический мир функционала – силы и культурным закреплением этого мистического опыта в культивировании общественного самосознания жизни. Библия как единственный источник вдохновения ослабляет мистический опыт знания, хотя изначально предполагала обозначать собой верность Богу и принадлежность к избранному остатку представительства спасения жизни. Проблема ограниченности сакрального опыта (и активное пренебрежение медитативной ценностью преображения души) стала проблемой ограниченности понимания мистерий жизненной ценности. Весь мир чуда остался принципом адекватного обретения благосостояний и публичным исповедованием этой действительности.

Иконоборчество в протестантизме вменяется в вину православию как не истинной вере, и обличают это они местом из писания: «не сотвори себе кумира». Кумир - предмет слепого поклонения или неодушевленное символическое начало (идол) которое самосознание жизни одухотворяет собственной слепотой веры. Именно поэтому идол требует жертвы и подпитывает свою несостоятельность энергией органического начала. Это основание используется в оккультных сектах почитания величия поглощения силы жизни, и интерпретируются они не иначе как сатанизм. Рассматривать иконоборчество как преткновение роста в духе и подыгрывание формальной созерцательности благочестия и авторитета (жертва популизму посещаемости церкви), но осуждает ли церковь младенчество в духе? Или способна плотская ограниченность быть соблазном духовной посвященности и камнем преткновения в поиске более тонких форм общения с энергией духа силы? Все в этой жизни рождается воплоти и обретает духовные очертания лишь в самосознании жизни. Осуждать же плоть за ее природу это суд над Иовом, открывающий истинные мотивы осуждение суда и наступления благодати по праведности спасения идеи жизни. Бог Сам ради Себя спасает жизнь, а не по достоинству ветхости ее тела. Но вне тела нет и спасения Духа. В слабости плоти Дух достигает своего величия! И чтобы утвердить свою вину в правде надо бы знать смысловые дефиниции отлучения церкви праведной славы: способно ли время судить промысел вечности и воплощение духа силы в культуре состоятельности организующего начала бытия. 2000 лет дух времени трудился над символами силы присутствия вечности во времени, и не уж то протестантское негодование способно оскопить это наследие вечности? А если традиционализм от человеков, то каким образом протестантская мнительность может быть от Бога? И если в писании пророки одухотворенные идеей жизни могли сформулировать замысел божий и обозначить метафизику самоценности жизни, не уж то нынешнее время уже не посещает дух вечности и в нем по определению нет и не может быть символов силы? Т.е. сила писания она в действии и в действительности явления духа, а не авторитарность фарисейского знания об уже ушедших временах. Теоретизировать смысловое посвящение нет надобности, ибо сакрализация таинства осуществляется в действии воплощения действительности будущего. И об этом красноречиво свидетельствует литургия посвящения в символы силы. Все метафизическое пространство символично и отрывает для себя образы действия через символы концентрации волевой решимости. Это посвящение открывает самосознанию истоки веры: ибо без веры Богу угодить невозможно, кому ты служишь, того ты и раб. Раб свободы творческой полноты или же раб мира угасания силы жизни.

Мало того что икона это искусство вдохновения, отражающая близость самосознанию жизни идеи духа – родину его возрождения силы, но еще и в сам образ иконы вкладывается смысловой диапазон реального исторического воплощения духа как пример жития священства открывшего для себя метафизическую область силового диапазона действия в приделах действительности. Сведение всей этой символической доктрины мистерий жизни к необразованности слепой веры – крайне невежественно. В писании ветхозаветного периода представление чуда символизировало собой проявление мира силы через божьего праведника. Праведность и чудо было синонимами богоугодного дела. У пророка просили чуда, подтверждающего его отношение к миру начала творения к миру божественного присутствия творческого начала. Не уж то в наше время буква закона восторжествовала над практикой посвящения в идею жизни? И символ силы уже не в цене? И авторитет культа библии способен поработить духовное предназначение культа жизни? Камни преткновения для эволюции духовного роста различны и чем выше посвящение, тем более одухотворенны эти камни. Но смысл их наличности один – это преткновение в росте. А все что не способно расти – разлагается. Это условие существования, отражающее собой движение мира: миграции восходящей или же нисходящей действительности воплощения качества бытия.

Поклонение идолу слепой веры или образу метафизической силы – это глубина посвящения самосознания и отождествления своей данности в таинствах мистерий жизни. Не уж то следует убить младенческое чтобы провозглашать зрелое? Для каждого образа свой плод посвящения в таинства жизни, потому и написано: «не суди да не судим будешь». Грех и спасение одновременно присутствуют в природе плоти и духа, важен не символ присутствия духа, важна сила его воплощения: «если мы посеяли в вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1-е Кор. 9:11). Здесь присуще органическое понимание мелиорации духа, культивирования почвы временной ничтожности и ожидание плода жизни ведущей в вечность. Отсюда и долготерпение прорастающей жатвы. Библейское писание отстаивает органический статус самоценности жизни, именно поэтому вступает в противоречие с буквой закона. И грех и спасение – фундаментальные категории библейского богословия. И если рассматривать разницу истолкования протестантства и православия, то православная традиция и культура отстаивает приоритеты органичности, высвобождение самобытности из-под пяты властной организации пространства. Западная культура напротив, принимает любую самобытность за стихийность и хаос, поэтому признает юридические основы разумной действительности и в организации метафизического спасения жизни. Отсюда рождается цивилизованная доктрина истолкования пространственной организации: «чья власть, того и вера». Вера выражает официоз пространственной организации власти, а православие, как и всякая традиция в организации этносов культуры целостности и самобытности суверенитета представляют собой конкуренцию. Но это уже вопрос не веры, а юрисдикции отчуждения в право владения.
Соборы синодального священства обсуждающие смысловой диапазон толкования явления духа, будучи вполне человеческим признанием участия в промыслах Божиих ставят акцент на спасении, а не рассеивании участи этого предназначения и отсекая не соответствующее целесообразности этой необходимости вольномышления вполне утверждают метафизический и если хотите философский авторитет смысла организации церкви. Самосознание жизни не может избавиться от плоти человеческой соборности, как собственно и дух утрачивает свое предназначение вне этой точки приложения действия. Если нет этого церковного единства из тел человеческих то мир должен умереть в грехе, а дух отлететь в мир вечности. Нет спасения, каждый забирает свое (Хайдеггеровское истолкование мифологемы сотворения человека: заботой Юпитером и Землей).
Так вот, образ иконы это воплощение символа силы в устоях мира состояний. Если нет символа силы, то нет и причащения, нет и спасения жизни. Весь мир метафизики жизни утрачивает свое предназначение в отсутствии символов силы, организующей пространство действительности и задающего ему мотивацию органического начала, утверждающих относительность приоритетов могущества власти. Власть обличается в своем долженствовании: разделении свободы и ответственности за жизнь. Свобода вне мотивации жизни – это свобода ничто. Священное не имеющее воплощение жизненной силы и потому ничтожащее ее в действительности. Символа же страдающего Христа воплощен в этом мире как победа над смертью и если этот символ тоже идол, каково же воспоминание присутствия вечности свершения в каждом последующем времени благодати? «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1-е Кор. 15:14). Именно то что Христос жил воплоти обозначило возможность спасения мира и искупления человеческой грешной природы. Если нет воплощения духа следовательно и нет воскресения в жизни вечной. Значит, правильно говорили философы Нового Времени: мир обречен относительностью отношений к смерти. Тогда где вера, где надежда, где любовь? Весь смысл метафизики веры как акт спасения сводится к обнаружению в себе содержательного единства соотношения с родиной духа, если нет сомнения в этом достоинстве, нет и искренности открытия для себя истины настоящего бытия. Бытия органического предназначения усилий жизни – времени открывающего сознанию путь вечности. Оковы формальной обусловленности, упускающие метафизику принадлежности к Царству Божию. «Гробы, живущие своей наружностью, а внутренне хранящие нечистоту» (Библия). Органичность идеи воплощения в православии ориентирована не на священство власти, а на пространственную мелиорацию содержания силы. Поэтому и вступает в противоречие с юриспруденцией разумной действительности, как в атеистической, так и в прагматической централизации пространственной власти. Пространство православия не разумно, оно метафизично, потому и определяет собой правильную славу вечности в границах времени и утверждает символы силы дающие жизнь в полноте действия. Полнота силы открывает путь преодоления времени в вечность.

И когда православие отстаивает позиции иконоборчества – это не конфессиональный каприз увеличения паствы и прихода, а принципиальная позиция воплощения духа в органичности пространственного бытия. И, казалось бы, убогое начало явного противоречия по форме оборачивается метафизической силой по содержанию и раздражает своей органичностью и неутомимой настойчивостью вбирающей в себя содержание жизни, не имеющей под собой никаких практических и прагматических намерений, как игра для дураков. Ревность по духу ни это ли наследие родины Духа жизни? Она просто расстраивает силовые и властные структуры цивилизованной централизации власти. Умники не могут прибрать к рукам и расчленить в удобной для себя форме сердечность мира. И этот срам должна вынести на себе их предприимчивость.
Но в область критического стяжания достижений человеческого царствования протестантского суда попадает не только православие, но и другие центры культурной пространственной организации общности. Культурное пространство – это закрытое пространство для социально-либералистических ценностей. Поэтому его характеризуют дикостью неприспособленности к коммуникативной предприимчивости прагматизма. Где религия и вера служат полным комплектом организации социума. Просто программа утилитаризма: «наибольшее количество счастливых и свободных людей» воспринимает веру и религию как выход субъекта за границы рациональной потребности и без этого комплекта он просто не может быть счастлив. И личный психолог, и иллюзия метафизического присутствия, и полные стадионы публичной организации счастья – все это входит в обязательный пакет счастья добропорядочного гражданина мира обслуживающего интересы капитала. В сервис включено все, чтобы ты сохранял служебную обязательность перед системой эксплуатации, делающей свой капитал на твоем падении содержания жизни. Поэтому война пространственных идеологий это война за власть. И если говорит о протестантском критицизме это инструменты, созданные для продвижения собственной идеологии власти. Они вполне поверхностны, но и работа ведется с профанированным полем самосознания жизни. Это все те же атлантические приемы обретающие идеологию согласно собственным интересам и поставленным перед ними целям. К примеру, в католичестве вменяется в вину наместничество Папы, подменяющего собой присутствие Бога. А идея чистилища не позволяет суд Божий вершить человеческим разумением. В библии никак не комментируется подобные нюансы традиционной преемственности мистерий опыта, но если исходить из практической основы сакрализации самосознания жизни, то ярким примером выступает восточная практика. Гуру – учитель – входящий в мистерии сакрализации силы обретает статус ведущего, не потому что он Бог, а потому что он непосредственно находится в общении с силой духовной состоятельности и это общение преображает его качественный статус бытия. В этом контексте не учитывается мнение ученика, ибо он еще не достиг просветления, не имеет представление о нормах поведения в критериях силовой действительности. Практика накладывает меру ответственности собственного поведения и отношения к мистериям силы и если мы вспомним Моисея и его сияющее лицо наводящее ужас на окружающих или ветхозаветное «святая святых» жертвами которого стали сыновья Аарона, мы поймем что теоретизирование или свободное толкование обходится очень дорого. Интересно, что век Нового Времени противопоставил просветлению метафизического разумное просвещение профанированной энерговооруженности эмпирического знания. Некая хитрость натуралистической прозорливости, присваивающая себе опыт силы и избавляющаяся от последствий вхождения в мир метафизики. Так практика мистерий жизни стала достоянием разумной действительности в роли служанки обслуживающей ее эксплуатацию. И если эту практическую базу организации самосознания перенести в соборность Европейского католицизма, то наместничество выглядит как избранность общественного просветления. Литургия инициации символа верности открывающая сознанию действительность духа силы. Соборность церковной сплоченности в символе силы жизни. Но в католицизме наместничеству придается еще и власть объединяющей силы мира. Слабые стороны литургии сакрального не так просты, как выдаются в осуждении профанации. Инициатическая мольба общественного института организации ставит над собой Гуру – учителя, который символизирует собой практическую основу общения с духом жизни. И вполне понятно, почему протестантизму это никак не нравится. Практическая сакрализация таинств в литургии посвящения самосознания мотивации жизни в лице символа силы (наместничества) идеи предназначении отсылающей к родине силы мешает свободе истолкования содержательного значения метафизики жизни. Тем более ставит идею социального спасения под большой вопрос истинности метафизического предназначения мира личного. Протестантство продавливает пространство собственной идеологии толкования. Его устраивает лишь свободное толкование независимости от содержательно-ценностных критериев жизни. Институт ценности у него свой, социальный не совпадающий с идеологией традиции наследия духовной практики.

В контекст идолопоклонства в западном понимании впадает вся метафизика востока как институт практической основы вхождения в мир силы. Весь смысл восточной интерпретации это растворение собственного "эго" в жизненной энергии мира. В этом состоит медитативное начало просветления. А именно, мотивация личного сливается с мотивационным предназначением жизни. Мир игры, дискусра, ереси, свободы истолкования полностью упраздняется, остается лишь мир предназначения. Так вот, чтобы растворить собственное "эго" начинающий сидит перед образом божества (каменной статуи) в медитативной позе и понимание присутствия этого божественного начала мира с которым отождествляется эта форма (ибо нет формы которую не смог бы принять Бог) позволяет избавляться от аксиологии собственной морали ценностей. Эгоцентризм желания владеть умиротворяется присутствием качеством – причиной количественной множественности мира вещей. Происходит почти ницшеанская переоценка ценностей самосозания жизни. Протестанты наверняка нашли бы в этой ситуации поклонение слепой веры. Только если для них идол – это символ власти, то в восточном понимании образ присутствия это избавление от всякой власти мира сего. Предложи им отказ от идеи власти над миром как паритет избавления от власти мира над собой их прагматический смысл евангелизации лишился бы иерархии собственных ценностей. Это о глубине допущения религией господства метафизики жизни над самосознанием жизнеустройства, и профанации понимания чужой культурной традиции обличающей собственную некомпетентность. И опять писание урегулирует мотивации действия: «Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Мк. 10: 43-44). Нет величия в торжестве власти над правом жизни какой бы образ не примиряло господство имманентного над трансцендентным значением целесообразности жизни. Мотивация метафизики остается непорочна ибо Бог поругаем не бывает, а человек посрамляет намерение своей учености.
Что же протестантство, вооружившееся либералистическими ценностями социума и свободным истолкованием библии, оно обретает вполне четкие формы профанирования счастливой ограниченности и социальной полезности мира личного. Это идеология господствующего капитала над правом жизни. С этим связана и его экспансия и либеральные ценности гражданина мира лишенного родины духа, а, следовательно, и защищать нечего и не от кого. Все украдено и продано до вас. А его метафизический экскурс как силлогизм противостояния традиции духа можно трактовать на столько поверхностным пониманием происходящего что его придирки и претензии никак только метафизической неграмотностью не назовешь. И если говорить о мистической практике то всем посвященным в эту сферу доподлинно известно, что глубина погружения не достигается всеобщностью примирения теорий и устранением в них мировоззренчиских и концептуальных противоречий. Форма отражает собственный опыт общения с функцией жизни, когда содержание вводит в единое поле онтологического предназначения органического усилия жизни. В содержательной основе онтологии бытия стоит единственный вопрос: или ты отстаиваешь функциональное право самобытности жизни или для тебя чуждо любое ее проявление и вполне устраивает ничтожность в действительности, преследующей перспективу ничто. Формальность это всегда видимость и лишь содержание отражает могущество силы. Конфессиональное служение духу жизни ориентировано на не формальную, а на содержательную организацию пространства бытия и присутствия в нем аксиологии органической ценности жизни. Они могут быть радикально противоречивы по форме, но каждая достигает уровня погружения самосознания в метафизику жизни благодаря своей обособленности видения и участия в этой действительности. Путь просветления достигается только по доступным метафизическим путям эволюции духа и практику этого духовного возрождения хранит традиционная преемственность. Такой преемственности нет ни в социальном, ни в научном понимании силовой действительности. Все это поверхностные слуги формальной обязательности и только культурная и религиозная основа выступают хранителями мистерий вечности мистического опыта содержания и присутствия духа жизни. Конфессиональная обособленность хранит в себе свое представление идеи вечности и исторически отражает собой критерий взросления самосознания жизни. Поэтому желание хвалится наилучшей верой не только невежественно, но и крайне беспечно, ибо обретающий явное в величественности утрачивает в себе тайное жизни…

.

Сам дух протестантства преследует собой идеологию десакрализации общества демофилогизацию органичности пространства бытия. Дух протестантской этики "нашел в капиталистическом предприятии свою наиболее адекватную форму, а капиталистическое предприятие… нашло в нем наиболее адекватную духовную движущую силу" (Вебер). Это вполне атеистическая идея, подменяющая собой метафизику жизни социальными программами служебности. И сама тема торжества мнения над мистериями общения одаривающая сакральным опытом предполагает выход самосознания жизни на поверхность в состояние социальной действительности. Так самосознание жизни устраняется от области силы и видит в нем лишь спекулятивный мотив приобретения, а необходимость погружения в полевую мотивацию функционал для него остается пустым звуком, ларчиком, удовлетворяющим потребительские интересы. Сознание обнаруживает себя не открывающим мистические закрома силовой действительности, а хранителем музейных ценностей, которые приобретены в ходе знакомства с Богом. Идеология обладания земным преобладает над спасением духовного предназначения жизни. Обыденная повседневность прибирает к своим рукам все, в том числе и мистические свободы возможности организации жизнеустройства. Даже Наполеон говорил, что религия необходима не в качестве постижения Бога, а как инструмент обретения власти над миром. Все естественные ценности представляют собой инструментарий воздействия на самосознание жизни, важен конечный результат той действительности, в мотивации которой используется это действие. Мотивационное поле ценности, оно всегда присутствует в условиях любого осуществления действительности, независимо от того, признаем мы его наличность или нет. Это мотивационное поле приращения качества жизни и объединения усилий времени в вечность, или же мотивационное поле ничто, ничтожащее действительность и ведущее к месту, которого нет (утопия). Кто исключает это начало любой организации действия находится в границах состояния (состоятеьности), так возник атеизм, выдвинувший аксиому: «бога нет» - но развитие его действительности и даже политическая организация действия осуществлялось в контексте метафизики жизни, он не избежал аксиологии двойственности выбора с заранее известными результатами. Понятие «Бога нет» - реализует свою относительность принадлежности к Богу с отречением представительства: атташе носителя права жизни. Запалом этого нигилизма является отрицание формы, которое в стремлении в бесконечность неизбежно ведет к отречению от содержания. Поэтому и весь смысл атеистического мировоззрения заложен в культ человечности отрицающий право жизни и исторически это выглядит как неустанная борьба с носителями жизни: «И вечный бой, покой нам только снится»…
Проблема конфессионального мировосприятия состоит в том, что протестантство объявляет профанируемую поверхностность мнения доминантой исключающей мистерии опыта в принадлежности к метафизике жизни. И в отличие от атеизма или же гуманизма – прославляющих величие культа человечности над стихиями природного начала и создающих реальную оппозицию метафизическому силовому полю самосознания жизни, харизма протестантского менталитета остается в рядах, из числа избранных. Но в реалиях, как психологическая норма поведения, обуславливает обстоятельность подмены субъективной потребности в метафизике жизни (основного отличия самосознания личного от животной рефлексии) социальным благополучием. Жить хорошо становится престижем, претендующим на отождествление собой: «жить праведно». И если смотреть на историческую деятельность протестантского духа, мы видим расцвет капитализма в освоении новых экономических пространств и симбиоз сросшихся интересов миссионерского вероисповедания новой цивилизации – Запада. Вебер назвал капитализм, который он узрел в средневековом периоде, "авантюрным капитализмом", лишенным представлений органичности, жизни и несущий в себе техногенные ценности мастерской разума. И как следствие – вытеснение этнической самобытности со своих исконных территорий, культурных дефолт и культивирование цивилизации. Именно тогда рождается самосознание либерализма, где исключается принадлежность сознания духу (родине) и навязываются ценности богатой и успешной жизни. Только мечтать не вредно, а богатеев и сейчас всего 1%. Либерализм – это сказка для взрослых необходимая для осуществления мотивационного поля действия, в котором всегда присутствуют интересы третьих лиц. Некое пространство вне сцены основных событий позволяющее манипулировать сознанием масс. О таком мог бы только мечтать любой исторический период развития Европы, когда правитель вынужден был идти на уступки разъяренной толпы чтобы не потерять свою репутацию и вместе с ней и жизнь. Политическое подогревание самосознания либерализма благополучной состоятельностью жизни, по определению содержащего в себе русофобию атлантического интереса и как искус внедрения самосознания личности через его порочность сулит незаслуженное обладание счастьем как аксиому достоинства иллюзии участия в правлении миром. По большому счету это «развод» вовлечения чужих интересов в мотивации осуществления действия. Этот же трюк используют при дрессировке животных. Подогреть самолюбие, чтобы добиться осуществления правильного выбора. Тонкая игра на психической физиологии жизни. Идея благополучия нравиться всем, и кошке приятно, если ее гладят, но достаточно ли она искренна чтобы связать с ней судьбу собственного будущего? Нашим осколкам построения коммунизма в выборе собственной судьбы это выглядит как приговор. Если нет идеи, открывающей сознанию аксиологию силы, то все проекты благополучия это энтропия и обломовщина разложения субъекта восприятия жизни. Нужно стать животным в желании забыть духовное и наслаждаться материальным. И эволюция самосознания жизни таких ошибок не прощает. Сейчас, находясь на перекресте судеб и выбирая лицо своего будущего мира мы должны четко понимать истинные ценности бытия чтобы не организовать свой фундамент на ложной основе. Мы прекрасно помним, что было с тем домом, который был выстроен на песке. Он рухнул. Для этого нужно пройти через огонь разрушения всякой формальности, не искренности присутствия и найти для себя тот кимберлит, по которому способна непреткновенно скользить материковая кора мира. Это библейский меч отделяющий суставы от плоти, изживающий все формальное усилием времени и превозносящий вечное основание искреннего соприсутствия бытия самосознанию жизни.

Итак, что же протестантство, как идея самоорганизации мира? Достаточно задать единственный вопрос: почему протестантство сохраняет свою нетерпимость к традиционализму практически во всех концессиях его современного представительства? – ведь если вспомнить М. Лютера и его борьбу с индульгенциями в претензии на смысловое истолкование стихов писания или Кальвина, который воздвигнул культ труженика на пьедестал Олимпа – спасающейся души – все они не ставили перед собой исторической задачи отречения от преемственности духовного наследия. Или же они испытали на себе влияние моды Нового Времени, как естественного исхода реформации и контрреформации распределения силовых приоритетов влияния на логическое пространство «нормативной этики» и поэтому нигилистические тенденции оказавший глубокое влияние на весь исторический период зарождения просвещения стал логическим развитием событий в резком повороте к «свободе-от» глубин содержательности бытия. И корабль социальных ценностей неизбежно садится на мель, сначала с коммунистическим лозунгом пространственной организации, теперь и либералистическим. Мир человечности не жизнеспособен вне метафизики жизни. Это путь ничтожности и тщетности любого действия в построении собственного пространства ценностей. Печать ничто и здесь оставила свой след на челе организации действительности? Апокалипсис грядет!? Но чтобы не быть голословным и полагаться на эмоциональное стечение случая попробуем представить служение Духу в контексте метафизики жизни, не затрагивая конфессиональное самолюбие моральных социальных и человеческих качеств. Вся история сцены - это сценарий талантливого режиссера, но важнее то, что происходит за кулисами. Мотивационные тенденции всегда обозначают исход событий, поэтому дедушка Кант говорил: важнее быть достойным счастья, нежели казаться счастливым. И его категорический императив был направлен на то, чтобы быть, а не казаться, который собственно приемники следующего поколения объявили в жестокости по отношению к человечности. В контексте ценности жизни ситуация всегда проясняется и понимаешь – все это формы, содержательные мотивы находятся гораздо глубже и требуют от сознания внедрения в мотивацию силы. И мы неизбежно обречены на экскурс в историю, чтобы открыть для себя смысловой диапазон протестантского наследия.

Появление протестантства как символа волевого протеста голоса подданных выражающих свое отношение негодования против прагматического использования символа веры в едином пространстве нормативной этики суверенной целостности социума, в интересах личного обогащения и обслуживания мотивационных издержек власти. К примеру, в геополитическом пространстве православной организации общности религия всегда представляла оппозицию власти как метафизическое зеркало оценки мирских дел, и с усилением тирании уходила в монашеское противостояние Духа произволу утверждающих себя во времени земных дел (время никоновских реформ). Время атеизма вообще поставило перед собой задачу избавиться от «опиума для народа». Дух власти либо достигал примирения с мотивационным началом жизни или жесткое противостояние авторитету его присутствия. В отличии от православия протестантское пространство организации всегда находило компромисс обоюдного согласия. Скипетру власти наместника Бога противопоставляется скипетр власти правителя, которому доверено свыше правление миром подданных. Интерес народного гласа срастается с интересами социологии жизнеустройства и вписывается в проект высвобождения княжеств от наместничества Папы и необходимости выплачивать из собственной казны дань организации этой целостности. Именно так народный глас обретает свою легитимацию юрисдикции права. О реформации пространственной реорганизации жизни заявляет Лютер. Реформации Мартина Лютера: «Праведный верою жив будет» - подразумевали возрождение духа жизни в вере и противопоставление этой воли авторитарности произволу власти. Но сама реформа лишь ускорила смену формаций феодального строя усилением господства свободного рынка капитала. Ее связывают с буржуазной реформацией, потому как идеология нового видения гармоничного социального единства общности ставит вопрос о материальном обеспечении этой гармонии и «героем дня» становится капитализм. К капитализму относятся как к благодетелю становления будущего и на форе становления этой вечности ему прощаются некие временные грешки, именно так провоцируют формирование дикого капитализма организующего эксплуатацию пролетариата. Но это будет позже, сейчас реформация на подъеме вдохновения жизнью. В этом чисто человеческом порыве негодования Лютера и последующего лютеранского движения обличаются зачатки лобби как политического и идейного лоббирования массовым сознанием. Протестантство объявляет войну эксплуатации Духа жизни, но незаметно для себя срастается с не органичностью этой эксплуатации. «Дракон повержен, да здравствует дракон». И важно то, что фундамент народного гласа приобретает свое покровительство в княжеской власти, обретая вполне социальные черты благозвучности интересов, и в трудах Поппера, отражающего позитивизм разворачивания событийности, стяжают вполне социальный образ нормативного жизнеустройства («Открытое общество и его враги»). Все символы силы лишаются статуса надежности и открытости общества. В виртуальную угрозу реорганизации пространства, разыскиваемую Интерполом, попадают тоталитарные зачатки суверенитета целостности, а вместе с ними все культурные и силовые центры организации общности, не совпадающие с идеологией глобализации мира под единой эгидой социума. Все что не способно войти в парадигму большой игры цивилизованных интересов должно умереть или же патологически утратить духовное возрождение целостности. Все что не способно приклониться перед идолом социальных ценностей демократических достояния объявляется природной дикостью и варварской отметиной. Это то, что сейчас принято называть менталитетом этнического культивирования самосознания жизни и принципиальной невозможности применения одних форм организации к иным геоструктурам пространственной адекватности понимания происходящего. Это сакральное начало разнится и в метафизике понимания жизни и участия самосознания жизни в ее предназначении. Геоструктура ландшафта накладывает свой отпечаток на самосознание организации пространства событийности и экзистенцию восприятия временности жизни. Форма переживания этой экзистенциальности формирует норму понимания действия в границах действительности. Геополитические задатки суши и моря.

Всплеск миссионерского наместничества протестантской евангелизации в страны атеистического и гуманистического коллапса рухнувшей идеологии постсоветского пространства вполне прагматичен и обусловлен подготовкой родины идей сердечной земли (heartland) к целесообразности использования ресурсов новой территории в стратегии экономической централизации мира. Вас будут резать по живому, а вы не плачьте, потому что в либералистическом сознании нет понятия родина! И этот культ цивилизованной действительности поддерживает религия не профессоров, а менеджеров, для которых плотское и материальное гораздо важнее нежели духовное и неосязаемое (идеологическое). И в этом контексте не совсем понятно капитал обретает международную легализацию благодаря религии десокрализации мира (лишение понятия культуры суверенитета, родины зарождения духа жизни) или же евангелизация мира обретает социалогический окрас распространения идеалогии капитала, либерализацией пространства и централизацией атлантизма. Эти атлантические шутники еще в 41г. считали Россию живым трупом, который необходимо переступить, чтобы открыть ворота в Азию. Но, увы, не получилось, этот геополитический труп оказался живее всех живых. И оккультная символика не сработала на приволжских просторах, где русский дух и Русью пахнет.


Позиция протестантства в России может быть только культурно-нигилистической. Это идеологически мотивированное пространство использования ресурсов планеты. Как в космосе фабрика звезд формирует всю таблицу Менделеева так идеология успешной и благополучной жизни формирует в своих рядах идеалогически подкованных либералов представляющих в рядах сердечной земли интересы геополитики атлантизма. И цель – разделение этого сердца на провинции оправдывает любые средства. В ХХI веке мотив предательства – мотив испытания самоценности жизни на ее органичность. И этот приговор заложен в метафизике мира, а не социальном благополучии человека. Это мотивационные тенденции проверки на вшивость. «Ищут обязать Бога даровать мне живот вечный. Но душа человеческая хочет не только числиться в Царстве Божием, но действительно жить в нем». (Архиепископ. Сергий Страгородский).
Протестантство это протест против формы организации жизнеустройства, торгующей священным писанием субъективной потребности присутствия в самосознании идеологии жизни. И это основной козырь утверждения нового вероисповедания расставляющего акценты понимания добра и зла. Но сама проблема кроется в идеологии протеста, отрицающего форму и устанавливающей формальную содержательность образчика – эталона демократической вершины организации общности. Идея начала подменяется идеей социума и цивилизованной привилегированности представлять собой высшую форму развития жизни. Утверждается форма, не содержание, и поэтому утрачивает свое отношение к метафизике жизни. Лютер писал: «Бог не может и не хочет позволить господствовать над своей судьбой никому и придает реализацию судьбы человека самому себе» - как это близко философии того времени. Эгоцентризм общественного сознания становится пирамидой осуществления действительности. Декартовское изречение: «мыслю – существую» - ставит ценность субъекта во главу метафизики мира и это прекрасно вписывается в парадигму лютеранского принципа судьбоносной решимости в организации общности. Если вспомним нынешний либерализм, то он в принципе развивает идею субъективной свободы, как одухотворенного присутствия метафизики жизни, меру которой регулирует неустанный глаз социума. Дух как лекарство, его надо давать маленькими порциями, чтобы не допустить зарождение тоталитаризма. Но у этой медали есть еще и обратная сторона: то, что лишается силы духа, лишается и силы жизни…
Претензия учреждения права «каждого выбирать религию для себя и своих подданных» как желание становления в дифференциации княжеской власти, выходящей из-под власти наместничества Папы спровоцировало войну между католиками и протестантами. Столкнулись доктрины социального и метафизического права учреждения ценности мира, а само столкновение было спровоцировано падением кредита доверия отпущенного соборности жизнеустройства. Такой болезненный выход протестантства из кругов католичества (во Франции Варфоломеевская ночь) неизбежно наложил отпечаток на протестантскую доктрину отношения к традиционному пространству власти организации мира. Мир принципиально стоит в оппозиции евангелизации конфессионального права и если бы был жив Фрейд, он непременно придумал бы некую теорию «Эдипова комплекса» в аналитическом описании нормативной структуры поведения. Мы же сделаем акцент на том, что воинственное отношение к миру не случайно, и оно сохраняется даже в условиях либерализации пространственного жизнеустройства. Дух протестантства впитал в себя правило, вероисповедание, как идея вынужденно отстаивать свое пространство существования – это условие дифференциации воплощения любой идеологии. В противном случае оно нежизнеспособно. Поэтому оно может претендовать на свое бытие только в контексте реформации власти и смены ценностно-социальных приоритетов организации (Европа) или же выстроить жесткую оппозицию социальной ценности, как альтернативную форму организации бытия и вытеснить культурное пространство коренной этнической группы за пределы материка (доктрина Монро) как альтернативу условиям идеологии власти способным нанести ущерб ценностным приоритетам. Таким образом, морфология целесообразности требует от сознания социального отношения к жизни на вершине которого стоит метафизический носитель – субъект. Весь смысл метафизического предназначения концентрируется в субъективном кирпичике построения социума, что позволяет смысловой диапазон его состоятельности придавать социальной организации мира. Так идея предназначения заменяется идеей потребления и удовлетворения этих потребностей. Либерализм это уже сформировавшийся цикл выхода самосознания жизни из метафизики предназначения. И он собственно ничем не отличается от идеи построения коммунизма, хотя и пестрит конфесиональностью вероисповедания. Здесь протестантская этика ставится на службу социальных интересов организации мира. При этом этническое и культурное наследие автоматически переносится в контекст оппозиции, препятствующей целесообразности социальной глобализации. Западное представление о мире – это представление могущества социума, лишенное культурного многообразия и целостности, не представляющие угрозы симбиозу власти и религии. Именно из противостояния метафизики понимания организации пространства жизнеустройства зарождается обоснование доктрины Вильсона и как следствие гегемонии власти США, присваивающих себе жандарма неустанного контроля (имперского кряхтения) в организации мира. Мониторинг это выставление ценностных приоритетов понимания жизнеустройства и снижения рисков в обличении целесообразности этой действительности. В чем же заключаются степени рисков состоятельности человеческого царства и почему они так ревностно отстаивают приоритеты правильной демократии?

Европейское сознание религиозные чаяния раскололи на среднюю Европу и Атлантическую. В геополитическом контексте: сушу и море. Идеологическим концептом примирения стал принцип «чья страна того и вера», разделяющий пространство на традиционализм католичества и социологию гармонии соглашения обретающую свою метафизическую полноценность в протестантской религиозности. Интересы религии совпадают с интересами власти и объединяются в симбиозе. При этом стратегия усиления власти становится стратегией пространственного господства религии, обретающей свой вес и могущество в мире. Такие лозунги как перекуем орала на мечи и завоюем весь мир для господа, имеют вполне пространственно-идеологическую подоплеку. Ибо понятие спасение души и обладание миром контр продуктивны. В библии четко говорится: нельзя одновременно служить Богу и мамоне. Все мирское уничижает духовное и содержательное. Царь горы это уже не спаситель, это царь мира сего. И аксиология развития этих ценностей имеет противоположные силовые пространства организации бытия и ценностные аргументы в осуществлении действительности. В этом смысловой концепт метафизики жизни.
Так если в прошлом веке бурно обсуждалась идеология менталитета русской сердечности, выносящая вердикт: «капитализм невозможен в России», то в нынешнее время эта невероятная возмущенность духа, некогда заражающая даже Европу, молчит, а приращение капитализма осуществляется руками либералистических ценностей и протестантство выступает идеологическим фронтом этой здравомыслящей действительности. Социальное право благополучия выигрывает на фоне органической сердечности и оковы атеизма в этом сыграли не маловажную роль социального отречения от своей родины силы. «Вздох угнетенной твари» лишил сознания ностальгии по родине и обрушил его в дух времени и временности убывающей силы «бездушных порядков» сохранившись лишь в памяти «сердцем бессердечного мира» (Маркс). Присутствие органической действительности в мире мертвецов – и это нам продают за норму поведения и образчик социального жизнеустройства?
Дух протестантства был выращен на рыночной основе, где все продается и все покупается, нужно просто уметь назначить точную цену. Именно в этом смысле он более демократичен и подходит к рыночному обществу: фобии ужаса вечности для него застилает страх утраты нынешнего благополучия (Хайдеггер). Это коммуникативный либералистических подход к прагматизму организации мира. Все должно быть абсолютно подконтрольно поэтому они силятся контролировать и идеологию проявления вечности. И идея выживания временной основы на волнах вечности, как и в бывшем Советском Союзе, политизирует пространство действительности крайне ограничивает свободы более где бы то ни было чтобы сохранить устойчивость системы. Но время неумолимо, а усилие гегемонии власти несоразмерно вырывающимся наружу всплескам разгулявшейся стихии.
Моральная этика идеологии протестантизма обретала свою обусловленность в процессе симбиоза приспособления христианства победившим феодальный строй ограниченности власти буржуазным общественным отношениям. Капиталистические отношения запечатлелись в идеологии протестантской относительности, ищущей для централизованной организации жизнеустройства смысловое идеологическое оправдание. Протестантская евангелизация мира стала выражением стратегий внутреннего экономического благополучия. Собственно именно поэтому в протестантской этике прекрасно уживались течения социального христианства (построения Царства Божия на земле) которое преследовало сугубо материальные юрисдикции благополучия в контексте спасения. Идея Царства Божия на Земле предполагала технологическую возможность пережить планетарную катастрофу. В контексте протестантского теологического модернизма выдвигался лозунг «религиозного социализма», фундаментом выступает ветхозаветная обетованная земля, где лев не ест ягненка, а все населяющие эту землю непременно счастливы. Так вот, этот библейский сюжет обретает значение пространственной целостности, что позволяет частную собственность провозгласить незыблемой ценностью начала организации. Как это близко к протестантской дифференциации и сегрегации обособления, берущего в свою основу не органичность этой пространственности, а право юрисдикции власти его разумной организации. В главу угла ставится место продавливающее пространство бытия и лишь потом самоценность жизни. К тому же очевидно это отражало интересы капиталистического права. «Христианское примирение классов» выдвигалось как условие энтропии затухания силы жизни. Неудивительно в неживом пространстве материальных ценностей самоценность жизни – нонсенс. По сути реформированный капитализм при помощи двойных стандартов обеспечивает свои закулисные интересы эксплуатации, обеспечивающей содержание его несостоятельности – не органичности понимания структуры ценности бытия. Именно поэтому сторонники «новой ортодоксии» предлагали заменить язык библии на язык современного человека и этим мотивированно демифологизировать пространство: придать ему значение социальной ценности как статус бытийствования и этим узаконить неорганичность юридического права вытеснив органические носители в маргиналы и диссиденты. Любое дифференциальное отчуждение от функции жизни должно быть способно продавить свое пространство бытия в противном случае фундамент его бытия будет лишен изначальной основы присутствия: пространственной независимости от, и жизни в том числе. Десакрализируется не только пространство но и ценность знания и это произносят уста исповедующие метафизику жизни! «Мир един как пространственное объединение материальной целостности и открывается разуму как объект научного познания в котором нет места сверхъестественной затаенной функциональной сущности бытия остающейся принципиально недоступной человеческому разуму». Достаточно вспомнить что мир принципиально развивающийся и временный и не в один момент своего развития не обладает достатком и знания в том числе. Чтобы произносить подобное надо апеллировать к бесконечности, времени (материализм), но в таком случае, какое отношение подобное утверждение имеет к вечности? Тем более религиозному исполнению своего метафизического предназначения органического усилия жизни во времени? Это попытка метафизику жизни поставить на служение социальному благополучию. Но это уже не религия, а рыночная спекуляция обретения вечности оптом и по сходной цене. «Будем есть и пить, ибо завтра умрем» так апостол Павел характеризовал пространство беспечности и безответственности по отношению к жизни (бытие к смерти) – в этом заключен весь смысл спекулятивного сознания. И если завтра момент смерти не наступил, то незаслуженное обладание жизнью дарует самосознанию неистовую радость – счастье. Об этом говорил Гегель и чем более незаслуженно обладание, тем более счастливо себя чувствует Царь мира. Паразит никогда не кается в своей деятельности, он просто делает свою работу и она приносит ему удовлетворение. Подобное состояние блефа игры со смертью формирует геополитику атлантического понимания в незаслуженном присвоении себе чужих пространств мира. Психологически это формирует аллегорию удовольствия поедания, когда часть мира становится неотъемлемой составляющей твоего национального организма. Присваивается извне и обеспечивает радость приращения. Проблема в том, что эта безобидная аллегория становится взбесившимся тяготением черной дыры (на определенных этапах утрачивает чувство нормы и контроля) поглощающей материальные ценности объекта права и уже не в состоянии утолить этот голод. Проблема ожирения признается сравнимой с патологией алкогольной или же наркотической зависимости. И эти нормативы нездорового поведения диктуются всему миру как критерии нравственности и социального благополучия. Суша должна пережить абсолютный потоп поглощения мира атлантической властью неорганической ценности (ноосферы) и именно в этой глобализации подразумевается приход конца света, конца истории, конца периодической действительности. Весь мир рухнет в бесконечность ничто.

Идеология «мир человечности для человека» в лице социума становится основным движущим мотивом организации Нового Времени. История разных стран испытывала на себе различные его формы, но принцип прослеживается как в тоталитарном коммунизме, так и в европейском либерализме: жертвы легализации соблазнов и жертвы легализации цепей стали непреклонным условием желания построения нового общества. Цена – девальвация субъективной онтологии предназначения органичности жизни. Пространство разума отрицая метафизику жизни отрицает органичность ее гармонии и как следствие – ведется тоталитарная борьба с носителями мотивационного пространства жизни. Идеология плавно перетекает в метафизику искренности бытия. Лоббирование региональных интересов, обеспечивающее манипуляции самосознанием жизни и приведение собственных интересов в норматив общепризнанной обязательности предъявляет требование к вертикали власти непримиримой борьбы с мотивацией жизни и способов ее проявления в культуре, самобытности, суверенности любой региональной ценности организации, мешающих интересам целесообразности глобализации социума.
Протестантство, произведенное на свет идеологией обличения двойных стандартов, становится жертвой приоритетов региональных интересов над метафизикой жизни и уже обеспечивает своим весом общепризнанности либеральное атташе пространства организации мира. Идеология двойных стандартов пронизывает метафизическое понимание жизнеустройства и уже само понятие спасения трактуется не как возрождение самосознания жизни в духе, а воплоти. А мир царства небесного приобретает черты благополучия земного. Мир человеческий заселяет природу метафизики духа, и сам смысл вечности обретает вполне временные формы. А идея миссионерства наследует идеологию глобализации власти и именно в этом камень преткновения нетерпимости к традиционному носителю мотивации жизни. Это непримиримые враги духовного и плотского начала.
В истории акцент понимания самоценности жизни меняется ступенчато. Сам Лютер открывает свою популярность на недоверии власти наместничества церкви. В картинах используются яркие образы сравнения жития нищего монаха и зажиточного полного яств ни в чем не ограничивающего себя жития церковной власти. Лютер актуализирует несостоятельность власти в организации пространства и обличает формальную некомпетентность, лишенную содержания жизни. В конце жизни он разочаровывается в способности общественного сознания гармонично организовать свое пространство бытия и заключает: «человек это такое кривое дерево, которое не способно выровнять никакая вера». В этом мире, сколько людей, столько и мотивированных представлений об организации жизни и каждая деревня желает своего континентального могущества. Его последователи оказались более предприимчивыми и вложили в субъективные ценности мнения корпоративные приоритеты. Временности субъективной мнительности придается более долговечный статус ценностных интересов родового могущества. Идеология менталитета возглавляет собой проект вечности. На сцену выходит Кальвин! Идеология Кальвина в человеческом мире полностью обеспечивает интересы капитала и поэтому Кальвин и капитализм становятся синонимами. Труженик, обеспечивающий мир материальными ценностями обретает представление праведника жизни и таким образом обретает билет прохождения в рай. Усилия Церкви и Государства в симбиозе осуществления этой идейной перспективы действительности должны объединиться: государство должно сотрудничать с церковью в управлении обществом неуклонно добиваясь божественной справедливости. Вне церкви нет спасения поэтому любое инакомыслие и диссидентство – это преступление против Закона централизованного спасения и оно должно быть исключено из права социального благополучия. Сознание должно приложить все усилия для предопределенности к спасению социологии ценности в противном случае ничто ему не может помочь, и оно будет предопределенно к погибели. Метафизика становится оружием обеспечивающим интересы власти и обслуживает централизованное значение обыденной повседневности социума в претворении рая на Земле. Если философия Нового времени ставит в центр Вселенной разумное организующее начало то протестантская этика водружает на этот пьедестал социум а субъект становится единственным носителем метафизики жизни и кирпичиком мирского общежития, вбирающим в себя идеологию рая. Важно, что благополучие субъекта становится критерием удовлетворения метафизической ценности. Так зарождается консистенция господства обеспечивающая жизнеустройство избранных и рассматривающая весь мир как объект средства достижения целей. Все не презревшие избранности господнего ока все равно предопределены к погибели, поэтому должны послужить как средство своим хозяевам и этим исполнить свое предназначение в сохранении представителей человечества в условиях ограничения ресурсов планеты, ее демографической перенаселенности предопределяющих неизбежность столкновения в борьбе за выживание. Идеология избранности подчеркивает метафизическую ценность труда, позднее эту метафизику будут изображать на воротах концлагерей. Сатана это карикатура Бога и он не гнушается лозунгами силы, отражающими метафизику жизни. Подчинение метафизики жизни это образ господства его власти. Кальвин строит на этом символе свободу праведности мира капитала. В чем собственно «криминал» этого жеста: мир материальных интересов обогащения или же социальной автономии освобождающейся от метафизики жизни подменяет пространством своей целесообразности предназначение органического усилия времени осуществляющем в периоде становления условие вечности. Желание укрепить власть разума над стихией жизни ослабляет присутствие вечности во времени. Отсюда происходит девальвация субъекта восприятия жизни и как следствие обмирщение действительности. Условие состоятельности мира лишает себя метафизики силы и этим ввергает себя в энтропию ничто. Время лишенное истоков вечности (монадология Лейбница) лишается и плода жизни (все усилия отчуждения пространства бытия от функции силы – инчтожны). Отсюда вывод: и капитализм и социум есть неорганические субстраты организации общности и ущербны по своему определению, ибо отчуждены в юрисдикции власти. Лишены функции силы. Поэтому необходимы источники их оживления, в отношении которых они осуществляют эксплуатацию. Идея эксплуатации заложена в любой идеологии, а метафизика дает доступ к самосознанию жизни и возможности легализации ее принципов. Осложняет жизнь органическое и неорганическое пространство принадлежности, ибо органика с низкой энтропией отдает свою энергоемкость для содержания пространств с высокой энтропией. Условие глобализации это желание при помощи стихийной дикости содержать цивилизованную действительность как социально использующее пространство содержание жизни. Носители мотивации жизни не только принципиальная угроза социологии глобализации, но еще и источник поддержания регрессивной дисфункции экономического царства вовлечения жизненных ресурсов. Поэтому об экономике можно сейчас говорить лишь как о пирамиде спекулятивных интересов эксплуатации жизни. И самосознание должно поддерживать этого монстра поглощения жизненной силы под страхом постоянной угрозы условиям выживания. В этом кальвинизм преуспел и сформировал этимологию предопределенности: «до сотворения мира Бога предопределил судьбы людей и поэтому божьему остатку уготовлен рай, остальные должны сгореть как солома в огне гнева и их ждет ад». Желание спастись делами или верой не имеют никакого значения. То, что это положение отстаивает сегрегацию либеральной ценности в субъективном содержании метафизики жизни, не имеет ни малейшего сомнения, но оно еще и позволяет отстаивать позиции антисемитизма, шовинизма, нацизма. Т.е. само положение способно отстаивать региональные этнические интересы и способно оправдать любой зло в целесообразности укрепления власти. Для того чтобы ложь казалась достоверной достаточно снабдить ее истинными ценностями мироустройства и выдать как норму поведенческой ценности. И вся идеология отрицает метафизику жизни только потому, что в ее контексте она не конкурентоспособна. Аксиология ценности построения мира обличает в несовершенстве любое региональное благо как безусловное зло для всего организма. Идея спасения верой, идея жертвы Иисуса Христа и возрождения права духа в мире состояния все это представляется не важным перед желанием владеть миром.

В библейском сюжете, где экранизируется суд над Иовом, обрисовывается вторая сторона медали успеха и ее отношение к метафизике. Иов – образчик праведности и друзья, пришедшие его утешить, хотят убедить его в том, что он согрешил «покайся и умри» - говорят они. Если его покинул Бог, то он придается ничтожности и единственная возможность для него покаяться и умереть. Т.е. присутствие Бога это гарантия обязательства обеспечения будущего под этим централизующим началом. Но друзья ошибаются в том, что принимают праведность Иова за обнищавшую святость. Они пришли не посочувствовать, а удостоверится в кредите доверия под правом этой централизации. С социальными гарантиями глобальных масштабов все с точностью наоборот. Это нищета святости, выдающая себя за праведность благополучия. И жизнеспособность этой пирамиды зависит от вовлечения в себя энергетических источников дикости, содержащую в себе энергию силы и подтверждающую неорганическую дееспособность. Глобализация мира это условие выживания ущербной для себя организации пространства бытия социума. Энергетическая дикость не должна знать, что ее эксплуатируют, поэтому ей присваивается низший статус колониальной принадлежности. В эту экономическую картину вплетается метафизическая идеология сохранения остатка и невозможности сохранения всего мира. Поэтому если мир должен уцелеть должна уцелеть лучшая часть его представительства. Это конечно же цивилизованное общество – образчик формального благополучия. Весь мир дикости это средство обеспечения жизнеспособности представителей человечества. Поэтому юрисдикция права сохранена за цивилизованным статусом – все остальное объекты использования ценностей мира в том числе и суверены не отождествляющие себя с властью глобализации социума. Что же с теми, кто тоже хотят счастливой жизни образцового благополучия? Чтобы жить благополучно нужно иметь в своем подчинении страны третьего мира, которые смогут природными ценностями принадлежащими человечеству или же собственными экономическими издержками обеспечивать священство этого благополучия и иллюзию присутствия метафизики жизни в противном случае сам спекулятивный мотив счастливой жизни не осуществим вне поля эксплуатации. Нужно выстроить потенциал пирамиды чтобы пользоваться благами цивилизации и оплачивать эту пирамиду должны не благонадежные участники, только вступившие в это пространство в качестве юрисдикции вещи. И как мы знаем право у вещи единственное – быть использованной. Хорошая и правильная вещь только та, которая безотказно обслуживает интересы потребления. Для психологической стабилизации ей рассказывают страшилки: если рухнет пирамида то будет плохо всем. Но при этом проект счастливой жизни остается только достоянием избранных. Это вопрос не благородного возвеличивания субъекта – содержателя всей метафизики жизни – это вопрос выживания. А любой боец знает, на поле сражения любая метода считается эффективной если продлевает время жизни. И если у Кальвина труд был основанием присутствия метафизической самоценности субъекта, его добропорядочности и социальной полезности, то для современной идиллии это смысловое значение вкладывается в технологическую и техническую развитость социума. С молотка уходят уже не физические ценности, а интеллектуальные и метафизические ценности, обеспечивающие спекуляции на критериях веры. Пространство новаций совершает эволюцию технологий. Мир идей становится достоянием объективной реальности и этому двигателю прогресса анонимный субъект выписывает кредит доверия. Цивилизованная благонадежность в отличие от эксплуатируемой дикости пользуется статусом юридического субъекта права отчуждающего в собственное владение Земные ценности, исконно принадлежащие представительству человечества. Достигшие совершенства управляют пространством действительности, все действия по благоустройству этого пространства осуществляет нецивилизованная дикость. Поэтому кризис заставляющий цивилизованное общество трудится выглядит как приговор цивилизации в ее дееспособности управления миром. Цивилизованное представительство общности не должно трудится, его содержание должно обеспечивать технологическое внедрение новаций. И это достояние научной прозорливости называют экономическим прогнозом, скрывающим свою ногату маркетинговыми выпадами завышения ценности событий в осуществлении любых технических достижений. Это спекулятивная биржевая игра на кредитах доверия инвестиций поддерживающих жизнеспособность этой пирамиды. Поэтому привлекают на биржу все, что подлежит обороту финансового действия. Оценивают то, чего еще нет в природе и продают его как свершившееся. Завышают реальную стоимость компаний участников. Только в отличие от Бога каждая из них имеет предел своей стоимости и страховой фонд уставного капитала, давно уже не способного расплатиться с заявленными виртуальными гарантиями ничто. Единственная цель у всего этого пиара – привлечь к себе потенциального зрителя и использовать его вовлеченность в структуру осуществления действительности. Если созерцание становится участием, значит неорганика жизнеспособна. Сделать переливание крови угасающему на глазах покойнику. По своему существу неорганическая структура ущербна, спекулятивное пространство утилитарной действительности обеспечивает потребительскую значимость (не по средствам) и не смотря на то, что это пространство объявляет себя эталоном ценности, оно несет в себе мотивацию ничтожности. Не имеет будущего. И для того чтобы сохранять свою правовую целостность скипетра власти вынуждено бросать в топку ничто чужие культуры и народы, поддерживающие стабилизирующее значение нежизнеспособной структуры. Весь мир должен содержать образец ничтожности, чтобы умереть и тем самым приблизить апокалипсис со сценарием спасения избранного остатка. Последний человек, это цивилизованный человек который норовит умереть последним. Метафизическая доктрина понимания конца света связывает его начало с пришествием лжепророка, появление которого упреждает пришествие Иисуса Христа и организует хаос и неразбериху в понимании ценностей организации жизни. «Приду и не найду веры» - говорит писание. Отсутствие веры это отсутствие причастности самосознания жизни к плану спасения предназначения плода усилия жизни. Лжепророк организует театральную постановку недоверия стихии – колыбели созревания начала жизни и ее силы организации пространства; недоверие власти – символа культивированного содержания в самосознании единства жизни; и последний фронт измены – это недоверие веры – колыбели субъективной организации состояния испытывающей на себе крах субъективной целостности мира. Самосознание и есть субъективная основа бытия ценностей – мера вещей. У Данте последний круг ада – круг измены, заковывающий пространство бытия в лед недоверия. Сколько же нужно исторически эксплуатировать идею веры, чтобы возбудить в ней отрешение недоверия многовековому праву жизни в приделах отчужденной юриспруденции властного господства состояний? Это и есть мотивированное пространство использования самоценности жизни и ее силовой действительности, пространство обогащающее реалиями жертв родину ничто. Враг, разбрасывающий по полю плевелы, на котором должны прорости семена будущих всходов.

И есть еще маленький метафизический нюанс: если конец света связан с пришествием Бога, то спасаются достойные, содержащие в себе идею жизни, а бессодержательная солома придается огню. Если же конец света организовывает последний человек, то спасаются все негодяи, желающие править миром и поэтому отправляющие всех духовно содержательный в иное царство – небесное. Идеология власти не гнушается ничем, ни религией, ни политикой, ни верой. Для достижения цели все средства хороши, а победителей не судят. Если одержал победу, значит богоугодное начало. Только забыли что всем мы потомку проклятого каина, пролившего кровь брата, открывшего для самосознания благоволение Царства Небесного. Не то золото что сияет, а то, что таково по содержанию жизни…

   Оксин 02.11.2011г.